А. Твардовский и А. Солженицын. История создания и публикации рассказа А.И. Солженицына "Один день Ивана Денисовича"

Разделы: Литература


Александр Исаевич, конечно, был образцом человека чести и цели. Никакой праздности. Дело, дело, дело. Даже когда в дружеской компании встречались, всегда сразу говорил: «Вот есть у меня полчасика, потолкуем и надо бежать работу заканчивать.» Без сомнения, Солженицын – продолжатель традиций русской классической литературы. Как и Федора Михайловича, его тема – надо начинать с себя. К этому призывал и сам так жил. Всегда оставался верен своим нравственным понятиям.
Юрий Любимов.

Вступительное слово учителя:

В 2008 году в серии «Биография продолжается» (ЖЗЛ) вышла книга Л.И. Сараскиной об Александре Исаевиче Солженицыне. Она уже удостоена литературной премии «Ясная Поляна» имени Л.Н. Толстого в номинации «XXI век».

Людмила Ивановна Сараскина – историк литературы, доктор филологических наук, член Российского Союза писателей и Союза писателей Москвы, ведущий научный сотрудник Государственного института искусствознания. Занимается исследованием жизни Ф.М. Достоевского.

В интервью журналу «Литература» («Первое сентября») она рассказала, как именно рождалась эта книга: «Ни о какой биографии я вообще не думала. В 2000 году я начала совсем другую книгу, она называлась «Феномен судьбы Солженицына в контексте русской литературы». Там должны были быть такие, например, главы: «Уроки Достоевского в творческой судьбе Солженицына» (она написана и опубликована); «Лев Толстой и Солженицын» (выступала с эти материалом на писательских встречах в Ясной Поляне); «Опыт «Острова Сахалин» в творчестве Солженицына», заметки об Ахматовой, М. Булгакове… Иными словами, я задумала историко-литературное исследование о взаимодействии Солженицына с русской классикой…

Стала собирать материалы. На это ушло два года. И в конце концов я обнаружила… огромное количество нелепостей, неточностей, клеветы, лжи, которая требовала выяснения и опровержения.

Вот тогда я и обратилась к Александру Исаевичу…

И вот с 2001 года началась работа с Солженицыным. Я приезжала к нему в Троице - Лыково с диктофоном и задавала вопросы…»

Людмила Ивановна говорит о том, что «…взглянула на его детские сочинения с точки зрения развития писательского сознания – и это дало результат. Теперь представьте: в 1959 году написан «Один день Ивана Денисовича». Когда я поняла, что к этому моменту Солженицын не дебютант в литературе, а у него уже тридцать! лет писательского стажа, о котором никто не знает, - я поняла, откуда взялся «Иван Денисович». Это тридцать лет беспрерывного писания и заучивания (когда нельзя было писать). Тридцать лет преданной, безостановочной, одержимой работы в качестве писателя, публициста, аналитика.»

Людмила Ивановна стремилась создать правдивую и достоверную книгу, восстанавливающую историческую справедливость по отношению к А.И. Солженицыну: «Когда я прислала Александру Исаевичу последние две части, он записал мне на магнитофон очень хорошие слова. Именно о восстановлении справедливости он и сказал.»

Книгу очень хорошо приняли и писатели, и критики.

Книга состоит из восьми частей, заключительной главы (вместо эпилога) «Человек счастливый», хронологии жизни и творчества А.И. Солженицына и краткой библиографии.

Мы обратимся лишь к третьей и четвертой главам пятой части, получившей название «Перед прорывом». Третья глав озаглавлена «Щ – 854. Один день одного зэка», четвертая – «Сложенный костер и огонь, упавший с неба».

1-ый учащийся:

«Вопрос скрывать свое прошлое или гордиться им – не стоял никогда. Александр Исаевич писал: «Горжусь я принадлежать к могучему этому племени! (зэков) Мы не были племенем – нас сделали им! Нас так спаяли, как мы сами, в сумерках и разброде воли, где каждый друг друга трусит, никогда не смогли бы спаяться. Ортодоксы и стукачи как-то автоматически выключились из нас на воле. Нам не надо сговариваться поддерживать друг друга. Нам не надо уже испытывать друг друга. Мы встречаемся, смотрим в глаза, два слова – и что ж еще объяснять? Мы готовы к выручке. У нашего брата везде свои ребята. И нас миллионы.»

«Был ли случайным в жизни Солженицына (ему стукнуло сорок в декабре 1958-го) тот поздневесенний день, 18 мая 1959 года, когда он начал писать «Один день одного зэка»? Случайно ли вспомнил замысел девятилетней давности, возникший зимой 1950-го в Экибастузе? О случайности не могло быть и речи. Конечно, не забывали Архипелаг и его товарищи, но никто из них не готов был стать летописцем лагерной жизни, да и писательством никто в те поры не занимался…

В тот момент, когда Солженицын сел писать рассказ, рядом не было, кажется, никого, кто бы сочувственно отнесся к идее «описать один день зэка с утра до вечера.»

2-ой учащийся:

«Вопрос, почему зэк, следовало бы поставить иначе: почему снова зэк? Ибо кем были герои уже написанных вещей?..

Мир «исправительно-трудового» лагеря вмещает множество человеческих судеб, ставит болезненные темы… радикально меняет сознание людей, поворачивает их чувства в непредвиденную, непредумышленную сторону.»

Александру Исаевичу хотелось не только написать о зэке, но и напечатать написанное: «Он давно перестал страшиться того, чего страшился в молодости: уже 20 лет, а ничего не напечатано. Нужно было только успеть – ведь зачем-то была ему дарована вторая жизнь. Это потом заговорят о «дебютанте из провинции». Для себя он был совсем не дебютант.»

3-ий учащийся:

«Как описать всю нашу лагерную жизнь? – объяснял в интервью (1982) Солженицын. – По сути, достаточно описать один всего день в подробностях, в мельчайших подробностях, притом один день самого простого работяги, и тут отразится вся наша жизнь. И даже не надо нагнетать каких-то ужасов, не надо, чтобы это был какой-то особенный день, а – рядовой, вот тот самый день, из которого складываются годы. Задумал я так, и этот замысел остался у меня в уме, девять лет я к нему не прикасался, и только в 1959, через девять лет сел и написал.» Он сам поражался скорости письма:

«Сел – и как полилось! со страшным напряжением! Потому что в тебе концентрируется сразу много этих дней. И только чтоб чего-нибудь не пропустить. Писал я его не долго совсем, всего дней сорок, меньше полутора месяцев. Это всегда получается так, если пишешь из густой жизни, быт которой ты чрезмерно знаешь…»

4-ый учащийся:

«Почему был выбран такой зэк – простой работяга без образования, без интеллигентских рефлексий, творческих занятий и замыслов, без тоски по музыке (в каторжном лагере нет радио), без груза прочитанных книг, без гражданских переживаний за русскую историю и судьбу революции?..

«Ивана Денисовича я с самого начала так понимал, что не должен он быть такой, как вот я, и не какой-нибудь развитой особенно, это должен быть самый рядовой лагерник. Мне Твардовский потом говорил: если бы я поставил героем, например, Цезаря Марковича, ну там какого-нибудь интеллигента, устроенного как-то в конторе, что четверти бы цены той не было. Нет. Он должен был быть самый средний солдат этого ГУЛАГа, тот, на кого все сыпется.»

«В лагерную летопись Солженицына, которую он вел с 1947 года, пришел новый герой: политический зэк из самых низов… Сознание простолюдина как самостоятельная нравственная ценность, а не как этнографический материал – вот что влекло Солженицына, взявшегося писать про «одного зэка».

5-ый учащийся:

«В то урожайное, поистине болдинское лето 1959 года Солженицын всецело отдался замыслу девятилетней давности. Невероятно быстро память сосредоточилась в точке жизни, которую он знал достоверно и доподлинно. Он берег и бередил в себе память, «как будто не кончилась ссылка, не кончился лагерь, как будто все те же номера на мне, нисколько не поднята голова, нисколько не разогнута спина и каждый погон надо мною начальник.»

«Сперва рассказ носил название «Щ – 854» - этот номер был выведен черной краской на лоскутах, нашитых на казенное обмундирование Ивана Денисовича. В воображении писателя теснились десятки и сотни товарищей по заключению, которых он знал лично, но неожиданно и неизвестно почему «незаконный прототип выдвинулся на первый план. Даже сама фамилия Шухов – влезла в рассказ без всякого выбора. Так звали милого пожилого солдата из батареи Солженицына: солдат не был в плену (как герой рассказа), никогда не сидел, и комбат даже не предполагал, что когда-нибудь станет о нем писать. Между тем вместе с фамилией в рассказ вошло лицо реального Шухова, его речь, характер, повадки. Лишь лагерная биография досталась Ивану Денисовичу от «пленников», получивших сроки, а лагерная профессия каменщика – от автора. «Когда я взялся писать, то почувствовал, что не могу ни на ком остановиться одном, потому что он не выражает достаточно, отдельный, один. И так сам стал стягиваться собирательный образ.»

6-ой учащийся:

«Следуя за героем шаг за шагом – в штабной барак, санчасть, столовую, потом на объект и обратно, на нары – автор создавал малую энциклопедию лагерного быта, где всякая вещь имеет иную цену, нежели на воле. Но описанная аскетичным слогом лагерная этнография – это не цель, а суровый, подчас жестокий фон для той мысли, что трудолюбие и справедливость, собственное достоинство и деликатность – качества, жизненно необходимые для того, чтобы остаться человеком где бы то ни было, даже в бездне зла. За колючей проволокой Шухов отбывает срок – день за днем, надеясь только на свои руки и крестьянскую смекалку. Иван Денисович, способный радоваться ровно выложенной стене, умеющий заработать на закрутку и миску каши, но презирающий вымогателей, удостоен высшей похвалы. «Он не был шакал даже после восьми лет общих работ – и чем дальше, тем крепче утверждался.» В этом пункте оценка автора сливалась с самосознанием героя абсолютно.»

7-ой учащийся:

Однако рассказ, написанный Александром Исаевичем, не встретил понимания даже самых близких людей. «Солженицын воспринимает обе оценки как тупик своего литературного подполья. «Жена, упиваясь «Кругом», в «Иване Денисовиче» нашла, что «скучно, однообразно», а Лев Копелев сказал: «типичный соцреализм.» Копелев был тогда для меня единственным выходом в литературный мир, но как в 1959 году он забраковал все мое привезенное из ссылки, так теперь, побывавши в Рязани, отверг и все дальнейшее, включая «Круг».

Добавим, что и Панин противился выходу в публичность: это, говорил он, донос на самих себя, и всех ставит под удар. Он был в отчаянии от решения Солженицына и яростно упрекал его – как можно было позволить герою самозабвенно отдаться рабскому труду. Лишь спустя двадцать лет Панин признает, что был неправ. «Я не предугадал отзвук и влияние лагерной тематики, которая благодаря Солженицыну прорвалась в советскую литературу.»

8-ой учащийся:

«Но устойчивое тайное писание переставало радовать подпольщика. «От написанных многих вещей – и при полной их безвыходности я стал ощущать переполнение, потерял легкость замысла и движения. В литературном подполье мне стало не хватать воздуха.» Он чувствовал, будто заживо закопан: приезжающие в Рязань друзья – не оценщики того, что написано, и, кроме Зубовых, жены и тещи, читателей у него не было.

«В 1960 году всего этого я не мог бы точно назвать и объяснить, но ощутил, что коснею, что бездействует уже немалый мой написанный ком, - какую-то потяготу к движению стал я испытывать. А так как движенья быть не могло, некуда было пошевельнуться даже, то я стал тосковать: упиралась в тупик вся моя так ловко задуманная, беззвучная, безвидная литературная затея.» Однако тяжесть тайного писательства состояла, как теперь понимал он, в невозможности проверить свою работу на развитых и опытных читателях.»

Благодаря усилиям Н. Решетовской, жены Александра Исаевича, круг читающих рукописи Солженицына стал расширяться. «Однако о публикации в то время никто не думал. Никакого дальнейшего движения рукописи нельзя было предвидеть…»

«В Рязани стояла хорошая теплая осень, в кинотеатрах шли «Алые паруса», и Солженицын писал Зубовым, как верно сказался дух Грина в выборе типажей для героя и героини – «так хорошо, что и жить на земле им нельзя.» А в сентябре приехал и сам Николай Иванович, и тут, в саду под вишнями, они смогли вдоволь наговориться, и, конечно, Саня не скрыл от доверенного друга, что его «Щ» разгуливает по Москве бесконвойно.»

9-ый учащийся:

В октябре 1961 года состоялся XXII съезд КПСС, на котором с докладом выступил Н.С. Хрущев. «Докладчик утверждал, что партия испытала потребность честно и откровенно сказать народу всю правду, несмотря на временные трудности, которых не надо бояться… Он гневно клеймил ревизионистов и догматиков, рьяных приверженцев репрессий – Молотова, Кагановича, Маленкова, Ворошилова, Булганина, Первухина, Сабурова и примкнувшего к ним Шепилова – группу, которая пыталась захватить руководство партией и страной. Положение о культе личности было заложено и в Программе КПСС, которую принимал съезд: в проектах Программы и Устава стояли пункты о гарантиях против рецидивов культа личности. На 23-м заседании, утром 30 октября, взорвалась главная сенсация: решение вынести саркофаг с гробом Сталина – так как серьезные нарушения им ленинских заветов, массовые репрессии против честных советских людей сделали невозможным оставление гроба с его телом в мавзолее Ленина.»

Александр Исаевич с интересом читал речи, прозвучавшие на XXII съезде: «Давно я не помнил такого интересного чтения, как речи на XXII съезде! В маленькой комнатке деревянного прогнившего дома, где все мои многолетние рукописи могли сгореть от одной несчастной спички, я читал, читал эти речи – и стены моего затаенного мира заколебались как занавески театральных кулис, и в своем свободном колебании расширялись и меня колебали и разрывали: да не пришел ли долгожданный страшный радостный момент – тот миг, когда я должен высунуть макушку из-под воды?»

10-ый учащийся:

«Но людей литературы ждало еще одно событие. Утром 27 октября выступил главный редактор «Нового мира» Твардовский. Настороженное внимание подпольного писателя сразу уловило нерв его пространной речи. Литература, утверждал Твардовский, при всех своих немалых достижениях, «еще не смогла в полную меру воспользоваться теми благоприятными условиями, которые определил для нее ХХ съезд партии. Она далеко не всегда и не во всем следовала примеру той смелости, прямоты и правдивости, который показывает ей партия…»

«Каждое слово Твардовского звучало как дуэльный вызов той литературе, которая ничем не рискует, требует твердых гарантий и цветет лишь в режиме наибольшего благоприятствования, то есть торгуется и выживает.»

11-ый учащийся:

Александр Исаевич писал: «А тут еще хорошо выступил на XXII съезде и Твардовский, и такая была у него нотка, что давно можно печатать смелее и свободнее, а «мы не используем». Такая нотка, что просто нет у «Нового мира» вещей посмелее и поострее, а то бы он мог.»

«Фокус был в том, что Солженицыну не нужно было дерзать в ответ на призыв партии. Он дерзал без спросу и без приглашения и мог предъявить миру (а также «Новому миру») нечто невиданное. «Новый мир» хотел всей правды? Эта правда (и полная, и чуть облегченная) обреталась в Рязани…и автор ждал своего часа, не имея права ошибиться и выйти из бездны вод прежде времени. Но и прозевать уникальный момент он тоже не имел права.»

12-ый учащийся:

Александр Исаевич Солженицын решился передать «Щ» в «Новый мир». Рукопись в журнал отнесла Р. Орлова в начале ноября 1961 года и передала Анне Самойловне Берзер, а та, прочитав, должна была отдать ее А. Твардовскому.

Л. Копелев в своем дневнике писал: «Ни мы, ни кто-либо из прочитавших не надеялись, что это будет напечатано. Расчет был – Твардовский не может остаться равнодушным. Автору «Василия Теркина» должен быть понятен, даже близок Иван Денисович Шухов. И он уж постарается помочь его автору.»

13-ый учащийся:

«В тот день, когда Берзер, редактор отдела прозы, собиралась передать рукопись главному редактору, Копелев был в редакции… Анна Самойловна сказала Копелеву, что не может предложить Твардовскому анонимную рукопись. «Автору незачем скрываться. Это прекрасная вещь.» Копелев пообещал другу хранить имя в тайне, молчал. Тогда Берзер попросила написать хотя бы псевдоним, и Копелев поставил: «А. Рязанский.»

«А на следующий день Твардовский, читавший и перечитывавший «Щ» до половины пятого утра, звонил своим замам, потом Берзер и Копелеву… «Кто автор?»

Копелев, нарушив обещание хранить тайну, рассказал об авторе. «Такой вещи ничем нельзя напортить. Ведь это же как «Записки из мертвого дома». Ничего подобного не читал. Хороший, чистый, большой талант. Ни капли фальши!»

14-ый учащийся:

Виктор Некрасов написал о Твардовском, когда тот прочитал рассказ Солженицына: «…Никогда, ни раньше, ни потом, не видел я таким Твардовского. Лет на двадцать помолодел. На месте усидеть не может. Из угла в угол. Глаза сияют. Весь сияет, точно лучи от него идут… «За рождение нового писателя! Настоящего, большого! Родился наконец!..»

15-ый учащийся:

«А Твардовский тем временем ликовал. «Печатать! Печатать! Никакой цели другой нет. Все преодолеть, до самых верхов добраться, до Никиты… Доказать, убедить, к стенке припереть. Говорят, убили русскую литературу. Черта с два! Вот она, в этой папке с завязочками. А он? Кто он? Никто еще не видал. Телеграмму уже послали. Ждем… Обласкаем, поможем, пробьем!»

«12 декабря семичасовой электричкой он уехал в Москву. Пересекая Страстную площадь, суеверно постоял у памятника Пушкину – «отчасти поддержки просил, отчасти обещал, что путь свой знаю. Не ошибусь.» В полдень пришли с Копелевым в редакцию.»

16-ый учащийся:

«Твардовский приехал в журнал с заседания Комитета по Ленинским премиям. В этот день еще до рассвета записал в рабочей тетради: «Сильнейшее впечатление последних дней – рукопись А. Рязанского, с которым встречусь сегодня.»

Беседа с автором, фамилию которого Твардовский еще толком не усвоил, состоялась за старинным овальным столом посередине большой общей комнаты: редактор и автор друг против друга, головка редакции – по бокам. Твардовский старался держаться сдержанно и солидно, но по сиянию глаз видно было, как счастлив этот золотодобытчик, открывший новый прииск. Глядя на свое открытие почти уже с любовью, он говорил, что написана отличная вещь, опытным художником, сформировавшимся писателем. Что «Щ» даже выше «Мертвого дома»: там народ дан глазами образованного человека, здесь интеллигенция дана глазами народа. И как важно, что день выбран рядовой, даже без бани, и что нет никаких ужасов, и поражает сочный язык. Присутствующие кивали, поддакивали, замечания были как будто мизерны. Предложено было для весу рассказ назвать повестью и заменить невозможное «Щ - 854» на спокойное «Один день Ивана Денисовича». Автор, хмуро ожидавший, что начнут выламывать руки и тыкать в текст ножницами, согласился… Твардовский предупредил, что печатания твердо обещать не может, сроков не называет, но усилий не пожалеет.»

17-ый учащийся:

«Тем же вечером Солженицын привез домой договор, первый в жизни, а с ним письменные отзывы заместителей Твардовского – А.И. Кондратовича и А.Г. Дементьева. При сдержанных похвалах общим было согласованное мнение: печатать невозможно… случай сложный… не поможет никакое предисловие или послесловие… похоже, оба заместителя отлично сознавали, что печатать и невозможно, и вредно, и не будет, конечно, журнал это печатать, но поскольку главный увлекся, нужно мягко спустить на тормозах. Замы, конечно, ничего против автора не имели, но благополучие «Нового мира» почитали превыше всего. А в близких кругах знали, что накануне случился разговор с глазу на глаз между шефом и его замом, битым и осторожным Дементьевым:

«Учти, Саша! Даже если нам удастся эту вещь пробить, и она будет напечатана, они нам этого не простят. Журнал на этом мы потеряем. А ведь ты понимаешь, что такое наш журнал. Не только для нас с тобой. Для всей России.» - «Понимаю, - ответил Твардовский. – Но на что мне журнал, если я не смогу напечатать это?»

18-ый учащийся:

«Твардовский готовил печатание «Ивана Денисовича» так, будто осаждал крепость. Провел через редколлегию решение «добиваться публикации повести», собрал отзывы (обратился к Чуковскому, Маршаку, Лифшицу, Федину), читал их вслух членам редакции и знакомым, писал предисловие, но отдавать в набор (а потом разу в цензуру) не решался, чтобы не погубить дела. Расползание копий… вынуждало торопиться. «Сегодня иду с солженицынской вещью к В.С. Лебедеву и одновременно к Черноуцану. Дай бог, дай Бог, - писал Твардовский в рабочей тетради 3 июля. От помощника Хрущева по культуре Владимира Семеновича Лебедева зависело весьма много – выбор момента разговора с патроном, правильные, солидные рекомендации, убежденность самого Лебедева. Важно было обработать и заместителя заведующего отделом культуры ЦК Игоря Сергеевича Черноуцана. Встречаться с ними на Старую площадь Твардовский шел после многочисленных телефонных переговоров, во всеоружии отзывов и рецензий.»

19-ый учащийся:

«События развивались по плану Твардовского. 9 июля, меньше чем через неделю после встречи на Старой площади, Лебедев позвонил Твардовскому. «Талант баснословный. Но получается: «советская власть без коммунистов»?! Черноуцан был тоже сильно напуган…А Солженицын недоумевал – замечания референта не трогали в повести главных, отчаянных мест. «Да что ж это за таинственный либерал там, наверху, в первой близости к Первому секретарю ЦК?.. Самым забавным для бывшего зэка, севшего за «клевету на вождя», было требование партийца хоть один раз лягнуть Сталина. Так появился на страницах «Щ» непредусмотренный батька усатый…»

20-ый учащийся:

«Но полной уверенности, что все идет к финалу у Твардовского не было. В тот день, 26-го, он записал дальнейшую программу продвижения повести: «Еще раз перебелить всю рукопись, еще раз пройтись мне по сопроводительному письму на высочайшее (имя) и по Предисловию. А там – бог ее знает, скорее всего – ничего, если не хуже того. В.С. Лебедев решительно отсоветовал изготовлять набор и тискать «для удобства чтения» - перепуг Черноуцана отразился и на нем. Идти, стучаться больше некуда, кроме этой главной двери, которая, по существу дела, менее всего для этого отверзается, и, однако, только через нее возможен какой-то выход из безысходности.»

21-ый учащийся:

«К 6 августа письмо на имя Хрущева было готово. «Я не счел бы возможным посягать на Ваше время по частному литературному делу, если бы не этот поистине исключительный случай. Речь идет о поразительно талантливой повести А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Имя этого автора до сих пор никому не было известно, но завтра может стать одним из замечательных имен нашей литературы… Но в силу необычности материала, освещаемого в повести, я испытываю настоятельную потребность в вашем совете и одобрении.»

«И снова все повисло… От Лебедева никаких известий не поступало… Рядом с новыми вариантами стихов Твардовский записал: «Искусство могущественнее всякой политики. Ему дано угадывать ту правду жизни, которая гораздо менее уловима для политики…» «Стратегия Твардовского оправдывалась: даже спустя семь месяцев после появления рукописи в «Новом мире» все висело на волоске, а волосок этот в любой момент могло сдуть ветром. Но все же пока отказа не было, и как-то позвонил в редакцию заведующий отделом культуры ЦК Д.А. Поликарпов, попросил прислать рукопись «Ивана Денисовича». Прочитав, сказал, что мешать публикации не будет. Но его невмешательство при отсутствии сигнала сверху никакой роли не играло.»

22-ой учащийся:

«Твардовский не надеялся, что Хрущев сам прочтет текст… Лебедев, выбрав удачное время, стал читать повесть вслух, и Хрущев слушал. «Первую половину, рассказывал Лебедев, - мы читали в часы отдыха, а потом он отодвинул с утра все бумаги: давай, читай до конца. Потом пригласил Микояна и Ворошилова, просил послушать отдельные места… было у Хрущева лишь одно сомнение – не хлынет ли вслед за «Одним днем» поток других дней других авторов? Лебедев ответил, как отчеканил, снабженный неотразимым доводом Твардовского: уровень этой вещи как раз будет заслоном против наводнения печати подобного рода материалами – подобными, но не равноценными.

23-ий учащийся:

«Пять дней Твардовский приковался к телефонам. Терзался… Когда 20 сентября в журнал позвонил Поликарпов и затребовал назавтра приготовить двадцать экземпляров «этого твоего «Ивана, как его, Парфеныча?», первое, о чем подумал редактор, что вопрос откладывается и решение повисает на усмотрение членов Президиума ЦК. Он немедленно позвонил Лебедеву – не значит ли это, что дело худо. «Не значит,» - успокоил Лебедев, намекнув, что это формальности: Никита Сергеевич хочет все обставить демократично, показав предметный урок, что культа личности отныне нет.

В редакции работали две машинистки, лежало три экземпляра, и за ночь сделать еще семнадцать было невозможно. Решили пускать в набор… 22 сентября Твардовский отвез экземпляры в ЦК… Хрущев велел раздать их для чтения кому положено, объяснив, для чего это нужно, и снова потекло молчание почти в месяц…

12 октября состоялось «историческое заседание Президиума ЦК, решившее публиковать «Ивана Денисовича»… 20 октября в Рязань была отправлена телеграмма: «Повесть идет одиннадцатым номером журнала поздравляю = Твардовский…» Солженицын ответил благодарным письмом… «Главной радостью было – написать повесть, главным признанием – когда ее бессонной ночью оценил Твардовский. «Самая большая человеческая радость была в том, что я в Вас не ошибся! Вы пренебрегли многим и взяли на себя ответственность за эту повесть, сняли ее с меня. С тех пор я мог уже о ней не думать, а только издали удивляться той настойчивости и умению, с которыми Вы ее постепенно проводите.»

24-ый учащийся:

18 ноября 1962 года появился в продаже, а накануне пошел к подписчикам одиннадцатый номер «Нового мира» с повестью «Один день Ивана Денисовича». «Одна из самых невероятных, феерических историй общественно-политической жизни страны, высшая очка хрущевской оттепели, наконец, свершилась. общий тираж журнала с допечатками составил тогда более чем сто тысяч экземпляров, которых не хватило даже на один день продаж. Некий читатель прислал телеграмму: «Поздравляю Вас одним днем, который перевернул мир!»

25-ый учащийся:

«Собравшись 24-го в «Арагви», новомирцы во главе с Твардовским праздновали победу и чествовали отсутствующих героев – Солженицына и Хрущева.

… С.Я. Маршак, прочитав рукопись «Ивана Денисовича» и рассказав о ней знакомым, выразился так: «Я всегда говорил Александру Трифоновичу: надо терпеливо, умело, старательно раскладывать костер. А огонь упадет с неба…»

Заключительное слово учителя:

Таким глубоким и мужественным, не боящимся пойти до конца «за други своя» человеком был и остается в нашей памяти Александр Трифонович Твардовский, поэт, главный редактор журнала «Новый мир» в 1950-1954, 1958-1970 годах.

Перу А. Твардовского принадлежат строки, которые прежде всего относятся к нему самому:

К обидам горьким собственной персоны
Не призывать участья добрых душ.
Жить, как живешь, своей страдой бессонной, -
Взялся за гуж – не говори: не дюж.
С тропы своей ни в чем не соступая,
Не отступая – быть самим собой.
Так со своей управиться судьбой,
Чтоб в ней себя нашла судьба любая
И чью-то душу отпустила боль.